Hesse - Dostoevsky's reader and admirer
Хотя Герман Гессе ни разу не был в России и не проявлял особого интереса к революционным потрясениям в России, (хотя среди его близких друзей, знакомых и корреспондентов трудно встретить русских или выходцев из России), все же статьи, письма, произведения писателя свидетельствуют о том, что русская тема волновала его, а русская литература, в особенности творчество Достоевского, было не только знакомо, но и находилось в поле его пристального внимания.
Тургенев, столь взволновавший Западную Европу своим "нигилизмом", стал первым русским писателем, которого Гессе открыл для себя. В письме своему другу Теодору Рюмелину (май 1895 г.) он писал: "Я не люблю этих современных славян за исключением, быть может, Тургенева, от восьми до десяти книг которого я уже прочитал. Со времен Пушкина и Лермонтова русские не создали ничего подлинно великого, лишь этот пессимистически нигилистический натурализм". В другом письме он размышляет (опять-таки в связи с Тургеневым) о сходстве и различии германского и славянского типов, которые внешне представляются ему родственными. Но важнее другое: "У обоих одна и та же склонность к мечтательности и мировой скорби. Но славянину недостает веры в свою мечту, в свое дело и прежде всего в самого себя".
События Первой мировой войны заставили Гессе по-иному взглянуть на Россию и русскую литературу. Рецензируя книгу Карла Нетцеля "Современная Россия" (1915 г.), Гессе задается главным для него вопросом: что отличает русских от западноевропейцев? Он пишет о том, что Россия, не знавшая в Средние века борьбы христианства с античностью и не пережившая позднее эпоху Возрождения, значительно отдалилась от Западной Европы. И потому лишь в самое недавнее время (конец 19 в.) смогла явить миру столь мощный прилив душевности, древнехристианской любви и по-детски незамутненной потребности искупления, что наша европейская литература неожиданно оказалась мелкой и узкой перед этим душевным натиском и потоком внутренней непосредственности".
Русская душа, особый русский тип (интуитивно-чувственный или благочестиво-набожный) как полная противоположность западному рационализму; терпеливый русский народ - "богоносец", чья великая миссия заключается якобы в том, чтобы явить однажды потрясенному Западу свой просветленный лик, - такую Россию искали и рисовали в своем воображении многие западноевропейские мыслители и художники конца 19 - начала 20 веков. Решающую роль в распространении подобных представлений играли произведения русской литературы. Русская литература 19 в. была всегда больше, чем литература, ибо приняла на себя гораздо более обширные общественные и идеологические функции. Современник и близкий друг Гессе Томас Манн, пытаясь определить ее своеобразие в ряду других великих литератур - немецкой, французской, английской, итальянской, - назвал ее святой. Высокое звание, которое зависит не только от таланта, но и от способности выразить в произведении страдание и высшее предназначение своего народа. Именно с той "первозданной любовью", которую, по мнению Гессе, сумели вдохнуть Толстой и Достоевский в западноевропейский "методический и организованный мир", связывает надежду и духовное обновление Европы после окончания Первой мировой войны.
Гессе - читатель и почитатель Достоевского.
"Мы, европейцы, - подчеркивает писатель, - должны прислушаться к этой "потаенной, внутренней" России. Ибо все, что есть в России "европейского", получено от Запада; но "во всем, что касается пассивных, азиатских и мало ценимых ныне добродетелей, русским еще предстоит быть нашими учителями вплоть до вопросов политики". Современник и друг Гессе французский писатель Андре Жид заметил: "...Нет другого писателя (Достоевского), который явился бы столь национально-русским и в то же время универсально-европейским. Лишь будучи столь специфически-русским, он и может быть столь общечеловеческим и может тронуть каждого из нас так своеобразно".
Россия Достоевского была ведь и Европой, а Европа, как он сам чувствовал, его второй родиной; поэтому действительно русское, действительно национальное лицо его необычайного по страсти и размаху искусства не показалось бы зарубежным европейцам таким диковинным, если б они к тому времени не разучились узнавать в этом искусстве исходные черты собственной духовности.
Здесь нельзя не упомянуть размышления немецкого философа О. Шпенглера из его культового труда "Закат Европы": "...слово Европа с пребывающей под его влиянием совокупностью идей связало в нашем историческом сознании Россию с Западом в одно ничем не оправданное единство. Здесь, среди воспитанной на книгах читательской культуры, чистой воды абстракция привела к колоссальным последствиям в реальности. Эти читатели в лице Петра Великого на столетия подменили историческую тенденцию примитивной народной массы, притом, что русский инстинкт справедливо и глубоко - с нашедшей свое воплощение в Толстом, Аксакове и Достоевском враждебностью - ограничивает "Европу" от "России". При некоторых аналогиях и даже сходстве самих названий работ - "Закат Европы" О. Шпенглера, два тома которой вышли в 1918 и 1922 гг., и "Братья Карамазовы" или "Закат Европы" (написана в 1919 г., вошла в книгу "Взляд в хаос" (1920 г.)) – они отличны. В рецензии 1924 г. на сочинение Шпенглера Гессе отмежевался от выраженной в нем пессимистической концепции развития человечества.
Главное, чем насыщена статья Гессе 1919 года о Достоевском, - это ощущение великого духовного кризиса, охватившего западный мир. Война и революции привели Европу к анархии и распаду. Европейской цивилизации наступает конец. Близится новая эпоха торжества хаоса. Хотя трепетно ожидаемый хаос уже гнездился в самой "европейской душе", понадобилась - как это уже не раз бывало на путях культурной истории - апелляция к первозданной силе чужеземца, чтобы снять ставшие обременительными старые табу. Пророком этого грядущего хаоса и выступает у Гессе автор "Идиота" и "Братьев Карамазовых". Образ Достоевского - разрушителя, зачинщика авангардных штурмов – свидетельствует о подспудном самоотрицании западноевропейской культуры, теряющей классическую гармонию.
"В том факте, что именно в Достоевском - не в Гете и даже не в Ницше - европейская, в особенности немецкая, молодежь видит теперь своего величайшего писателя, я нахожу что-то судьбоносное". Суждения Гессе о современности Достоевского согласуются по содержанию, глубине определения значения Достоевского как писателя, философа, более того - пророка, со статьями Д.С. Мережковского, написанными еще раньше - в 1890, 1906 годах. Дело не в совпадении, а именно в согласованности оценок Достоевского как писателя так называемого "текущего момента", но увидевшего за "текущим" вечные темы и вечные опасности для всего человечества - и "Закат Европы", и "Грядущего Хама", и "Грядущего Христа".
У Гессе пять работ непосредственно связаны с именем Достоевского, они написаны и опубликованы в разных немецких журналах с 1914 по 1925 годы, чрезвычайно сложные для Германии, пережившей Первую мировую войну, по национальному состоянию, по переменам в сознании, по усилившейся индивидуализации, которая означает процесс становления личности в результате усвоения ее сознанием личного и коллективного бессознательного "как путь к себе, как самореализацию". И всякий раз Гессе обращается к Достоевскому как писателю судьбоносному, предсказавшему закат Европы. Гессе увидел в "Братьях Карамазовых" "древний, оккультный идеал", в котором "возвращение к праматери, возвращение в Азию, к источнику всего, фаустовским "матерям". И то, что этот азиатский идеал, ведущий, как всякая смерть на Земле, к новому рождению, начинает становиться европейским, начинает пожирать дух Европы, намерен завоевать Европу, ибо привлекает молодых новизной, будущим.
Тургенев, столь взволновавший Западную Европу своим "нигилизмом", стал первым русским писателем, которого Гессе открыл для себя. В письме своему другу Теодору Рюмелину (май 1895 г.) он писал: "Я не люблю этих современных славян за исключением, быть может, Тургенева, от восьми до десяти книг которого я уже прочитал. Со времен Пушкина и Лермонтова русские не создали ничего подлинно великого, лишь этот пессимистически нигилистический натурализм". В другом письме он размышляет (опять-таки в связи с Тургеневым) о сходстве и различии германского и славянского типов, которые внешне представляются ему родственными. Но важнее другое: "У обоих одна и та же склонность к мечтательности и мировой скорби. Но славянину недостает веры в свою мечту, в свое дело и прежде всего в самого себя".
События Первой мировой войны заставили Гессе по-иному взглянуть на Россию и русскую литературу. Рецензируя книгу Карла Нетцеля "Современная Россия" (1915 г.), Гессе задается главным для него вопросом: что отличает русских от западноевропейцев? Он пишет о том, что Россия, не знавшая в Средние века борьбы христианства с античностью и не пережившая позднее эпоху Возрождения, значительно отдалилась от Западной Европы. И потому лишь в самое недавнее время (конец 19 в.) смогла явить миру столь мощный прилив душевности, древнехристианской любви и по-детски незамутненной потребности искупления, что наша европейская литература неожиданно оказалась мелкой и узкой перед этим душевным натиском и потоком внутренней непосредственности".
Русская душа, особый русский тип (интуитивно-чувственный или благочестиво-набожный) как полная противоположность западному рационализму; терпеливый русский народ - "богоносец", чья великая миссия заключается якобы в том, чтобы явить однажды потрясенному Западу свой просветленный лик, - такую Россию искали и рисовали в своем воображении многие западноевропейские мыслители и художники конца 19 - начала 20 веков. Решающую роль в распространении подобных представлений играли произведения русской литературы. Русская литература 19 в. была всегда больше, чем литература, ибо приняла на себя гораздо более обширные общественные и идеологические функции. Современник и близкий друг Гессе Томас Манн, пытаясь определить ее своеобразие в ряду других великих литератур - немецкой, французской, английской, итальянской, - назвал ее святой. Высокое звание, которое зависит не только от таланта, но и от способности выразить в произведении страдание и высшее предназначение своего народа. Именно с той "первозданной любовью", которую, по мнению Гессе, сумели вдохнуть Толстой и Достоевский в западноевропейский "методический и организованный мир", связывает надежду и духовное обновление Европы после окончания Первой мировой войны.
Гессе - читатель и почитатель Достоевского.
"Мы, европейцы, - подчеркивает писатель, - должны прислушаться к этой "потаенной, внутренней" России. Ибо все, что есть в России "европейского", получено от Запада; но "во всем, что касается пассивных, азиатских и мало ценимых ныне добродетелей, русским еще предстоит быть нашими учителями вплоть до вопросов политики". Современник и друг Гессе французский писатель Андре Жид заметил: "...Нет другого писателя (Достоевского), который явился бы столь национально-русским и в то же время универсально-европейским. Лишь будучи столь специфически-русским, он и может быть столь общечеловеческим и может тронуть каждого из нас так своеобразно".
Россия Достоевского была ведь и Европой, а Европа, как он сам чувствовал, его второй родиной; поэтому действительно русское, действительно национальное лицо его необычайного по страсти и размаху искусства не показалось бы зарубежным европейцам таким диковинным, если б они к тому времени не разучились узнавать в этом искусстве исходные черты собственной духовности.
Здесь нельзя не упомянуть размышления немецкого философа О. Шпенглера из его культового труда "Закат Европы": "...слово Европа с пребывающей под его влиянием совокупностью идей связало в нашем историческом сознании Россию с Западом в одно ничем не оправданное единство. Здесь, среди воспитанной на книгах читательской культуры, чистой воды абстракция привела к колоссальным последствиям в реальности. Эти читатели в лице Петра Великого на столетия подменили историческую тенденцию примитивной народной массы, притом, что русский инстинкт справедливо и глубоко - с нашедшей свое воплощение в Толстом, Аксакове и Достоевском враждебностью - ограничивает "Европу" от "России". При некоторых аналогиях и даже сходстве самих названий работ - "Закат Европы" О. Шпенглера, два тома которой вышли в 1918 и 1922 гг., и "Братья Карамазовы" или "Закат Европы" (написана в 1919 г., вошла в книгу "Взляд в хаос" (1920 г.)) – они отличны. В рецензии 1924 г. на сочинение Шпенглера Гессе отмежевался от выраженной в нем пессимистической концепции развития человечества.
Главное, чем насыщена статья Гессе 1919 года о Достоевском, - это ощущение великого духовного кризиса, охватившего западный мир. Война и революции привели Европу к анархии и распаду. Европейской цивилизации наступает конец. Близится новая эпоха торжества хаоса. Хотя трепетно ожидаемый хаос уже гнездился в самой "европейской душе", понадобилась - как это уже не раз бывало на путях культурной истории - апелляция к первозданной силе чужеземца, чтобы снять ставшие обременительными старые табу. Пророком этого грядущего хаоса и выступает у Гессе автор "Идиота" и "Братьев Карамазовых". Образ Достоевского - разрушителя, зачинщика авангардных штурмов – свидетельствует о подспудном самоотрицании западноевропейской культуры, теряющей классическую гармонию.
"В том факте, что именно в Достоевском - не в Гете и даже не в Ницше - европейская, в особенности немецкая, молодежь видит теперь своего величайшего писателя, я нахожу что-то судьбоносное". Суждения Гессе о современности Достоевского согласуются по содержанию, глубине определения значения Достоевского как писателя, философа, более того - пророка, со статьями Д.С. Мережковского, написанными еще раньше - в 1890, 1906 годах. Дело не в совпадении, а именно в согласованности оценок Достоевского как писателя так называемого "текущего момента", но увидевшего за "текущим" вечные темы и вечные опасности для всего человечества - и "Закат Европы", и "Грядущего Хама", и "Грядущего Христа".
У Гессе пять работ непосредственно связаны с именем Достоевского, они написаны и опубликованы в разных немецких журналах с 1914 по 1925 годы, чрезвычайно сложные для Германии, пережившей Первую мировую войну, по национальному состоянию, по переменам в сознании, по усилившейся индивидуализации, которая означает процесс становления личности в результате усвоения ее сознанием личного и коллективного бессознательного "как путь к себе, как самореализацию". И всякий раз Гессе обращается к Достоевскому как писателю судьбоносному, предсказавшему закат Европы. Гессе увидел в "Братьях Карамазовых" "древний, оккультный идеал", в котором "возвращение к праматери, возвращение в Азию, к источнику всего, фаустовским "матерям". И то, что этот азиатский идеал, ведущий, как всякая смерть на Земле, к новому рождению, начинает становиться европейским, начинает пожирать дух Европы, намерен завоевать Европу, ибо привлекает молодых новизной, будущим.
Гессе пытается определить содержание азиатского идеала, выраженного Достоевским в "Братьях Карамазовых" с такой силой, с такой мощью художника мирового значения, что "странно думать о том, какие художники считались великими европейскими писателями в ту пору, когда Достоевский уже писал свои произведения".
Подчеркивая всемирность гения Достоевского, Гессе замечает при этом: "...чем менее такая, мирового значения книга, является произведением искусства, тем, может быть, истиннее заключенное в ней пророчество", доказывая, что Достоевский поднимается над искусством, над литературой в область подсознания, ясновидения, прорицания, такого "знающего", что в нем народ, эпоха, страна или континент выработали в себе орган, "некие щупальца, редкий, невероятно благородный, невероятно хрупкий орган...". Он толкует свои видения не сам; "кошмар, его угнетающий, напоминает ему не о собственной болезни, но о болезни и смерти общего".
По мнению Гессе, "новый идеал" давно нашел пристанище на русской почве и сквозь покров безудержной карамазовщины, то есть вседозволенности, безоглядности, "представляется совершенно аморальным образом мышления и чувствования, способностью прозревать божественное, необходимое, судьбинное и в зле и в безобразии, способностью чтить и благословлять их".
Гессе прав в оценке карамазовщины как социально опасного наследия, как проклятия, от которого не могут избавиться сыновья Карамазова, ибо они всякий раз узнают и ощущают в себе отца. Гессе определяет Карамазова как русский тип, как "русского человека", наделяя его противоречивыми свойствами: опасный, трогательный, безответственный, хотя и ранимый совестью, мягкий, мечтательный, свирепый, глубоко ребячливый...
"Русский человек" - это Карамазов, утверждает Гессе, находя в одном всех четверых героев романа, как бы они ни отличались друг от друга. Основной особенностью его является совмещение несовместимого: внешнего и внутреннего, добра и зла, Бога и Сатаны. Основная жажда такого человека - жажда высшего символа - Бога, который одновременно был бы и чертом, не поддающимся познанию.
Гессе видит опасность для Европы в "тайне" Карамазовых, в людях "катастрофы", которые определяются не какими-либо свойствами, но готовностью в любое время перенять любые свойства. "Тайна" их в том, что они столько же живут внутри себя, сколько вовне, что у них вечные проблемы с собственной душой. Они способны на любое преступление. Но это грозит Европе не революциями, общественными катаклизмами, а самым страшным - пробуждением в человеке внутреннего зверя, инстинктов, особенно в периоды, когда "шатается культура".
И закат Европы, по мнению Гессе, состоит в том, что этот русский человек - Бог и Дьявол одновременно, Карамазов - убийца и судья, буян и нежнейшая душа, законченный эгоист и герой совершеннейшего самопожертвования - намерен стать человеком европейским, грядущим, приближающим "человека европейского кризиса".
Гессе называет роман "Братья Карамазовы" мифом, сном человечества, в котором чувствуются и угадываются "богатые возможности нового" - разговор человека (Ивана) с собственным подсознанием (живущим внутри него чертом). У Достоевского черт говорит Ивану Карамазову: "Все, что у вас есть, есть и у нас, это я уже тебе по дружбе одну тайну нашу открываю, хоть и запрещено". Подобное демоническое удвоение и снижение серьезного смехом, любви - вожделением, музыки "бессмертных" - джазом - это сквозная тема "Степного волка". "Сомнительная Гермина, несущая маску распутства и вульгарности, оказывается путеводительницей души Галлера, его музой, его благой Беатриче. Легкомысленный джазист Пабло таинственно тождествен Моцарту". Концепция Юнга об архетипах - множественных "голосах", как бы оспаривающих один у другого душу человека, - нашла в романе Гессе весьма впечатляющее литературное соответствие.
Увиденные Гессе в романе Достоевского "Братья Карамазовы" акценты на подсознание приведут к закату Европы, который будет разыгрываться "в душевных недрах поколений". Если Карамазовы - разрушающее, хотя и безвинное начало, то Мышкин (статья Гессе "Размышления об "Идиоте" Достоевского", 1920 г.), будучи грозным разрушителем, врагом порядка, не знает запрета, живет по законам своей совести и доброты. Мышкин - это дитя природы, князь Христос, по Достоевскому, "вводит матриархат бессознательно, упраздняет культуру". Мышление Мышкина Гессе называет "магическим". Достоевский предвосхищает так развившуюся потом психологию бессознательного. "Его (Мышкина) не только посещают редкие мысли... он оказывается на той таинственной грани, за которой верна не только данная мысль, но и мысль, ей противоположная".
Путь к будущему, то есть к новому душевному строю, ведет через Мышкина. Это принятие хаоса, возврат к бессознательному, к началу начал не для того, чтобы "стать первозданной материей, но чтобы приобрести новые ориентиры, чтобы у корней нашего бытия отыскать забытые инстинкты и возможности развития, чтобы вновь приняться за созидание, оценку, разграничение нашего мира". Там, где обесцениваются одни истины, констатировал Гессе, возникают другие, новые.
"Все носители нового, устрашающего, неизвестного будущего, все предвестники уже ощущаемого хаоса - у Достоевского больные, подозрительные, отягощенные чем-то люди: Рогожин, Настасья Филипповна, позже четверо Карамазовых". Важно, по Гессе, то, что в последние три десятилетия (1890-1920 гг.) молодежь Европы все сильнее чувствует значительность и пророческий смысл этих книг, а в их героях находит нечто родственное, сходное с собой. Гессе настаивает: "Нет, мы видим в Мышкине и других подобных ему фигурах не образец для подражания: "Таким ты должен стать!" - но неизбежность: "Через это мы должны будем пройти, это наша судьба".
В статье "О Достоевском" (1925 г.) Гессе называет его писателем вечно новых тайн и загадок и оттого столь притягательным, страшным и прекрасным. Магическая сила этого мастера оказывается доступной тогда, по мнению Гессе, когда мы воспринимаем жизнь как одну-единственную пылающую огнем рану и подготовленные собственным страданием можем сами становиться героями Достоевского и братьями. Как великого романтика, стремящегося к познанию бесконечного, Гессе потрясает объемность, глубина музыки Достоевского, сближающая его с великим Бетховеном. У них он слышит два голоса: голос безнадежного отчаяния, смерти и голос совести - тот путь, который выводит человека к Богу. "...Из глубины горя и отрешенности излучается что-то бесконечно трогательное, по-детски нежное - предвосхищение смысла, предчувствие избавления". Основной добродетелью любого человека названа совесть, которая не исключает соприкосновения с грязью, преступностью и несправедливостью мира, то есть со злом, но и выводит за пределы этого зла.
"Если в Карамазовых, - по тонкому наблюдению А.Г. Березиной, - Гессе прежде ужасало приятие зла в идее, то теперь оно включено в понятие "совесть". Идея внутренней борьбы и единства противоречивых начал жизни, столь важная у романтиков, - одна из основных в творчестве Гессе. Гессе внимательно всматривается в трагические художественные миры романтизма, поскольку "болезнь" обозначилась уже тогда, и неспроста через сотню лет искусство, ощутившее себя в стадии упадка, апеллирует прежде всего к этой традиции - либо непосредственно к романтикам, либо к их прямым наследникам и продолжателям, какими были Шопенгауэр и Ницше, и, я убежден, Достоевский во многих отношениях тоже...".
Достоевского, к чьему творчеству Гессе обращался неоднократно в разные периоды своей жизни, он включает в составленную им библиотеку всемирной литературы в ряду великих русских классиков, обогативших 19 век. В оценке Гессе Достоевский поднят на пьедестал человека, который, "сойдя с эшафота, обрел взор пророка".
По мнению Гессе, "новый идеал" давно нашел пристанище на русской почве и сквозь покров безудержной карамазовщины, то есть вседозволенности, безоглядности, "представляется совершенно аморальным образом мышления и чувствования, способностью прозревать божественное, необходимое, судьбинное и в зле и в безобразии, способностью чтить и благословлять их".
Гессе прав в оценке карамазовщины как социально опасного наследия, как проклятия, от которого не могут избавиться сыновья Карамазова, ибо они всякий раз узнают и ощущают в себе отца. Гессе определяет Карамазова как русский тип, как "русского человека", наделяя его противоречивыми свойствами: опасный, трогательный, безответственный, хотя и ранимый совестью, мягкий, мечтательный, свирепый, глубоко ребячливый...
"Русский человек" - это Карамазов, утверждает Гессе, находя в одном всех четверых героев романа, как бы они ни отличались друг от друга. Основной особенностью его является совмещение несовместимого: внешнего и внутреннего, добра и зла, Бога и Сатаны. Основная жажда такого человека - жажда высшего символа - Бога, который одновременно был бы и чертом, не поддающимся познанию.
Гессе видит опасность для Европы в "тайне" Карамазовых, в людях "катастрофы", которые определяются не какими-либо свойствами, но готовностью в любое время перенять любые свойства. "Тайна" их в том, что они столько же живут внутри себя, сколько вовне, что у них вечные проблемы с собственной душой. Они способны на любое преступление. Но это грозит Европе не революциями, общественными катаклизмами, а самым страшным - пробуждением в человеке внутреннего зверя, инстинктов, особенно в периоды, когда "шатается культура".
И закат Европы, по мнению Гессе, состоит в том, что этот русский человек - Бог и Дьявол одновременно, Карамазов - убийца и судья, буян и нежнейшая душа, законченный эгоист и герой совершеннейшего самопожертвования - намерен стать человеком европейским, грядущим, приближающим "человека европейского кризиса".
Гессе, одновременно переживавшему и величие, и хрупкость европейской культуры, почудилась в образах Достоевского новая "грозная святость", опасно равнодушная к добру и злу, к закону и обычаю, но близкая к первозданному хаосу, источнику будущих миров. Хаос, с одной стороны, - это сдвиг и крушение ценностей: государственных, моральных, культурных, религиозных. "Хаотичное" становится у Гессе в один ряд с такими понятиями, как "азиатское", "варварское", "опасное", "аморальное". Все это образует для писателя "дух Достоевского": русский или карамазовский элемент, который не измеряется категориями хороший или плохой, ибо являет совершенно другой, отличный от европейского, тип сознания. "Братья Карамазовы" - это мир русского хаоса и попыток наметить пути его преодоления. О самих Карамазовых Алеша говорит: "Тут земляная карамазовская сила... земляная и неистовая, необделанная". "Необделанная" карамазовская сила прямо указывает на хаос, но и одновременно на связь с землей, которая подает надежду на преодоление хаоса. Сама земля мыслится и как некоторое хаотичное начало, и как национальная почва, столь дорогая Дмитрию Карамазову и самому Достоевскому.
С другой стороны, хаос - это некая подвижная стихия, соединяющая и растворяющая в себе любые противоречия: зло и добро, порок и добродетель. Хаос - момент позитивный. Тема творящего хаоса - одна из главных у романтиков. В хаосе заложены обещание обновления, протест против правил. "Романтическое... выражает тайное тяготение к хаосу, который в борьбе создает новые и чудесные порождения, - к хаосу, который кроется в каждом организованном творении, в его недрах. Животворный дух изначальной любви здесь снова носится над водами...", - утверждал немецкий писатель А.В. Шлегель.
Идущая от романтиков мысль о том, что творческая личность отличается прежде всего "чутьем к хаосу" (Шеллинг) и во внешнем, и во внутреннем мире нашла благодатное продолжение и у Достоевского, и у Гессе. Книги Гессе создавались, как он однажды сказал сам, - "на краю у всех бездн и пропастей". В данном контексте кажется важной трактовка хаоса В.Н. Топоровым: "Хаос представляется как величественный, трагический образ космического первоединства, где расплавлено все бытие, из которого оно появляется и в котором оно погибает; поэтому хаос есть универсальный принцип сплошного и непрерывного, бесконечного и беспредельного становления".
Мотив "мужественного сошествия в хаос" - один из важнейших и в романе Г. Гессе "Степной волк" (1927 г.). Хаос, как замечает Н.С. Павлова, "соотнесен писателем и с сознанием современных людей, например, с сознанием Гарри Галлера из "Степного волка", и с кризисом эпохи. При этом хаос означает не только распад; он понимается как беспорядок, не исключающий возможности нового творчества. Если человек не мог опереться на неколебимые нравственные заповеди, если таковых для него больше не было, то, отдав себе полный отчет о хаосе в мире и в собственной душе, он должен был искать новую опору".
"Человековолк" Гарри Галлер - истинное порождение 20 века: он амбивалентен, раздвоен между темными силами, бурлящими в глубине его существа, и привязанностью, зачастую внешней, к настоящему порядку вещей. Если романтики страдали от "мировой скорби", этой болезни века, то "Степного волка" и Гессе поражает новый недуг. Он, возможно, не столь космических масштабов, но столь же изнурительный: "болезнь от культуры". Она выражается в нарушении взаимоотношений между личностью и обществом в период больших культурных и духовных сдвигов; которыми сопровождается зарождение новой системы ценностей. Даже в большей степени, чем кризис социальный, болезнь эта представляет собой кризис и распад личности. Такова экзистенциальная тоска Гарри Галлера, человека-волка, зверя, который забрел в чужой непонятный мир и не находит себе ни родины, ни пищи, ни воздуха. Познав все злые и преступные бездны в самом себе, герой приходит к способности это преодолеть, к самоочищению. "Это была не простая художественная иллюстрация к идеям 1918-1919 гг., но и шаг... к окончательному его разрыву с настроениями ницшеанского аморализма, от власти которых Г. Гессе ещё не вполне освободился в статьях о Достоевском..."
С другой стороны, хаос - это некая подвижная стихия, соединяющая и растворяющая в себе любые противоречия: зло и добро, порок и добродетель. Хаос - момент позитивный. Тема творящего хаоса - одна из главных у романтиков. В хаосе заложены обещание обновления, протест против правил. "Романтическое... выражает тайное тяготение к хаосу, который в борьбе создает новые и чудесные порождения, - к хаосу, который кроется в каждом организованном творении, в его недрах. Животворный дух изначальной любви здесь снова носится над водами...", - утверждал немецкий писатель А.В. Шлегель.
Идущая от романтиков мысль о том, что творческая личность отличается прежде всего "чутьем к хаосу" (Шеллинг) и во внешнем, и во внутреннем мире нашла благодатное продолжение и у Достоевского, и у Гессе. Книги Гессе создавались, как он однажды сказал сам, - "на краю у всех бездн и пропастей". В данном контексте кажется важной трактовка хаоса В.Н. Топоровым: "Хаос представляется как величественный, трагический образ космического первоединства, где расплавлено все бытие, из которого оно появляется и в котором оно погибает; поэтому хаос есть универсальный принцип сплошного и непрерывного, бесконечного и беспредельного становления".
Мотив "мужественного сошествия в хаос" - один из важнейших и в романе Г. Гессе "Степной волк" (1927 г.). Хаос, как замечает Н.С. Павлова, "соотнесен писателем и с сознанием современных людей, например, с сознанием Гарри Галлера из "Степного волка", и с кризисом эпохи. При этом хаос означает не только распад; он понимается как беспорядок, не исключающий возможности нового творчества. Если человек не мог опереться на неколебимые нравственные заповеди, если таковых для него больше не было, то, отдав себе полный отчет о хаосе в мире и в собственной душе, он должен был искать новую опору".
"Человековолк" Гарри Галлер - истинное порождение 20 века: он амбивалентен, раздвоен между темными силами, бурлящими в глубине его существа, и привязанностью, зачастую внешней, к настоящему порядку вещей. Если романтики страдали от "мировой скорби", этой болезни века, то "Степного волка" и Гессе поражает новый недуг. Он, возможно, не столь космических масштабов, но столь же изнурительный: "болезнь от культуры". Она выражается в нарушении взаимоотношений между личностью и обществом в период больших культурных и духовных сдвигов; которыми сопровождается зарождение новой системы ценностей. Даже в большей степени, чем кризис социальный, болезнь эта представляет собой кризис и распад личности. Такова экзистенциальная тоска Гарри Галлера, человека-волка, зверя, который забрел в чужой непонятный мир и не находит себе ни родины, ни пищи, ни воздуха. Познав все злые и преступные бездны в самом себе, герой приходит к способности это преодолеть, к самоочищению. "Это была не простая художественная иллюстрация к идеям 1918-1919 гг., но и шаг... к окончательному его разрыву с настроениями ницшеанского аморализма, от власти которых Г. Гессе ещё не вполне освободился в статьях о Достоевском..."
Гессе называет роман "Братья Карамазовы" мифом, сном человечества, в котором чувствуются и угадываются "богатые возможности нового" - разговор человека (Ивана) с собственным подсознанием (живущим внутри него чертом). У Достоевского черт говорит Ивану Карамазову: "Все, что у вас есть, есть и у нас, это я уже тебе по дружбе одну тайну нашу открываю, хоть и запрещено". Подобное демоническое удвоение и снижение серьезного смехом, любви - вожделением, музыки "бессмертных" - джазом - это сквозная тема "Степного волка". "Сомнительная Гермина, несущая маску распутства и вульгарности, оказывается путеводительницей души Галлера, его музой, его благой Беатриче. Легкомысленный джазист Пабло таинственно тождествен Моцарту". Концепция Юнга об архетипах - множественных "голосах", как бы оспаривающих один у другого душу человека, - нашла в романе Гессе весьма впечатляющее литературное соответствие.
Увиденные Гессе в романе Достоевского "Братья Карамазовы" акценты на подсознание приведут к закату Европы, который будет разыгрываться "в душевных недрах поколений". Если Карамазовы - разрушающее, хотя и безвинное начало, то Мышкин (статья Гессе "Размышления об "Идиоте" Достоевского", 1920 г.), будучи грозным разрушителем, врагом порядка, не знает запрета, живет по законам своей совести и доброты. Мышкин - это дитя природы, князь Христос, по Достоевскому, "вводит матриархат бессознательно, упраздняет культуру". Мышление Мышкина Гессе называет "магическим". Достоевский предвосхищает так развившуюся потом психологию бессознательного. "Его (Мышкина) не только посещают редкие мысли... он оказывается на той таинственной грани, за которой верна не только данная мысль, но и мысль, ей противоположная".
Путь к будущему, то есть к новому душевному строю, ведет через Мышкина. Это принятие хаоса, возврат к бессознательному, к началу начал не для того, чтобы "стать первозданной материей, но чтобы приобрести новые ориентиры, чтобы у корней нашего бытия отыскать забытые инстинкты и возможности развития, чтобы вновь приняться за созидание, оценку, разграничение нашего мира". Там, где обесцениваются одни истины, констатировал Гессе, возникают другие, новые.
"Все носители нового, устрашающего, неизвестного будущего, все предвестники уже ощущаемого хаоса - у Достоевского больные, подозрительные, отягощенные чем-то люди: Рогожин, Настасья Филипповна, позже четверо Карамазовых". Важно, по Гессе, то, что в последние три десятилетия (1890-1920 гг.) молодежь Европы все сильнее чувствует значительность и пророческий смысл этих книг, а в их героях находит нечто родственное, сходное с собой. Гессе настаивает: "Нет, мы видим в Мышкине и других подобных ему фигурах не образец для подражания: "Таким ты должен стать!" - но неизбежность: "Через это мы должны будем пройти, это наша судьба".
В статье "О Достоевском" (1925 г.) Гессе называет его писателем вечно новых тайн и загадок и оттого столь притягательным, страшным и прекрасным. Магическая сила этого мастера оказывается доступной тогда, по мнению Гессе, когда мы воспринимаем жизнь как одну-единственную пылающую огнем рану и подготовленные собственным страданием можем сами становиться героями Достоевского и братьями. Как великого романтика, стремящегося к познанию бесконечного, Гессе потрясает объемность, глубина музыки Достоевского, сближающая его с великим Бетховеном. У них он слышит два голоса: голос безнадежного отчаяния, смерти и голос совести - тот путь, который выводит человека к Богу. "...Из глубины горя и отрешенности излучается что-то бесконечно трогательное, по-детски нежное - предвосхищение смысла, предчувствие избавления". Основной добродетелью любого человека названа совесть, которая не исключает соприкосновения с грязью, преступностью и несправедливостью мира, то есть со злом, но и выводит за пределы этого зла.
"Если в Карамазовых, - по тонкому наблюдению А.Г. Березиной, - Гессе прежде ужасало приятие зла в идее, то теперь оно включено в понятие "совесть". Идея внутренней борьбы и единства противоречивых начал жизни, столь важная у романтиков, - одна из основных в творчестве Гессе. Гессе внимательно всматривается в трагические художественные миры романтизма, поскольку "болезнь" обозначилась уже тогда, и неспроста через сотню лет искусство, ощутившее себя в стадии упадка, апеллирует прежде всего к этой традиции - либо непосредственно к романтикам, либо к их прямым наследникам и продолжателям, какими были Шопенгауэр и Ницше, и, я убежден, Достоевский во многих отношениях тоже...".
Достоевского, к чьему творчеству Гессе обращался неоднократно в разные периоды своей жизни, он включает в составленную им библиотеку всемирной литературы в ряду великих русских классиков, обогативших 19 век. В оценке Гессе Достоевский поднят на пьедестал человека, который, "сойдя с эшафота, обрел взор пророка".
Комментарии
Отправить комментарий